Неточные совпадения
Крестьяне рассмеялися
И рассказали барину,
Каков мужик Яким.
Яким, старик убогонький,
Живал когда-то в Питере,
Да угодил в тюрьму:
С купцом тягаться вздумалось!
Как липочка ободранный,
Вернулся он
на родину
И за соху взялся.
С тех пор лет тридцать жарится
На полосе под солнышком,
Под бороной спасается
От частого дождя,
Живет — с сохою возится,
А смерть придет Якимушке —
Как ком
земли отвалится,
Что
на сохе присох…
Тогда я
вернулся назад и пошел в прежнем направлении. Через полчаса я увидел огни бивака. Яркое пламя освещало
землю, кусты и стволы деревьев. Вокруг костров суетились люди. Вьючные лошади паслись
на траве; около них разложены были дымокуры. При моем приближении собаки подняли лай и бросились навстречу, но, узнав меня, сконфузились и в смущении
вернулись обратно.
Утром мне доложили, что Дерсу куда-то исчез. Вещи его и ружье остались
на месте. Это означало, что он
вернется. В ожидании его я пошел побродить по поляне и незаметно подошел к реке.
На берегу ее около большого камня я застал гольда. Он неподвижно сидел
на земле и смотрел в воду. Я окликнул его. Он повернул ко мне свое лицо. Видно было, что он провел бессонную ночь.
Этот сырой мрак, все звуки эти, особенно ворчливый плеск волн, казалось, всё говорило ему, чтоб он не шел дальше, что не ждет его здесь ничего доброго, что нога его уж никогда больше не ступит
на русскую
землю по эту сторону бухты, чтобы сейчас же он
вернулся и бежал куда-нибудь, как можно дальше от этого страшного места смерти.
Теперь, подняв голову, раздув огненные ноздри и держа черный хвост
на отлете, он сперва легкою поступью, едва касаясь
земли, двинулся навстречу коню Морозова; но когда князь, не съезжаясь с противником, натянул гремучие поводья, аргамак прыгнул в сторону и перескочил бы через цепь, если бы седок ловким поворотом не заставил его
вернуться на прежнее место.
Ласково сиял весенний день, Волга разлилась широко,
на земле было шумно, просторно, — а я жил до этого дня, точно мышонок в погребе. И я решил, что не
вернусь к хозяевам и не пойду к бабушке в Кунавино, — я не сдержал слова, было стыдно видеть ее, а дед стал бы злорадствовать надо мной.
Литвинов не
вернулся домой: он ушел в горы и, забравшись в лесную чащу, бросился
на землю лицом вниз и пролежал там около часа. Он не мучился, не плакал; он как-то тяжело и томительно замирал. Никогда он еще не испытал ничего подобного: то было невыносимо ноющее и грызущее ощущение пустоты, пустоты в самом себе, вокруг, повсюду… Ни об Ирине, ни о Татьяне не думал он.
Красная кровь уже хлынула с Востока
на Россию,
вернулась к родным местам, малыми потоками разлилась по полям и городам, оросила родную
землю для жатвы грядущего.
Я ходоком в Сибирь ходил, и
на Амуре был, и
на Алтае, и в Сибирь переселился,
землю там пахал, соскучился потом по матушке России и назад
вернулся в родную деревню.
— Они все давно зовут Тебя и ждут. Но прости за дерзость, Отец: если Ты Сам пойдешь
на землю, то Ты и Сам сюда не
вернешься.
— Многих из белого стада Моего посылал Я
на землю, и доселе никто еще не
вернулся.
Тогда старец сказал: «Возьми ты эту чашу, полную масла, и обойди вокруг деревни и
вернись, но смотри, чтобы ни капли масла не пролил
на землю».
Один человек ехал
на лодке и уронил драгоценный жемчуг в море. Человек
вернулся к берегу, взял ведро и стал черпать воду и выливать
на землю. Он черпал и выливал три дня без устали.
Он первый раз в жизни вступил
на чужую
землю, и все его поражало и пленяло своей новизной. Вместе с другими он осматривал город, чистенький и довольно красивый, вечер провел в загородном саду вместе с несколькими гардемаринами и,
вернувшись на корвет, стал писать длиннейшее письмо домой.
Орочи испугались и убежали в лес и тогда только
вернулись назад, когда убедились, что это не выходцы с того света, а люди такие же, как и они, но только из другой
земли и говорящие
на неизвестном языке.
За разговорами незаметно прошло время. Я проводил своих друзей
на берег и
вернулся на пароход. Было уже поздно. Последние отблески вечерней зари погасли совсем, и темная ночь спустилась
на землю. Где-то внизу слышались меланхолические всплески волн, пахло сыростью и машинным маслом. Я ушел в свою каюту и вскоре погрузился в глубокий сон.
Ночь быстро надвигалась
на землю, туман сгущался все больше и больше, но я не боялся заблудиться. Берег реки, зверовая тропа и собака скоро привели меня к биваку. Как раз к этому времени
вернулись с охоты удэхейцы.
— Говорил ведь я тебе, что нужно было
вернуться! — ворчал Шилохвостов. — Говорил ведь. Отчего не послушался? Вот тебе и предрассудки! Будешь теперь не верить! Мало того, что
на вороных, подлецы, прокатили, но еще и
на смех подняли, анафемы! «Кабак, говорят,
на своей
земле держишь!» Ну, и держу! Кому какое дело? Держу, да!
Более месяца потребовалось, чтобы устроить все формальности для получения отпуска. Наконец, Борис Иванович получил желанную бумагу и
на другой же день выехал из К. с единственною мыслью поскорее доскакать до Петербурга и тотчас же
вернуться обратно в «страну изгнания», которая стала для него теперь «обетованной
землей».
И я як
вернулся знову до себя в постель, то лег под одеяло и враз же ощутил в себе такое благоволение опочить, что уже думал, будто теперь даже вci ангелы божии легли опочивать
на облачках, як
на подушечках, а притомленные сельские люди, наработавшись, по всему селу так храпят, що аж
земля стогнет, и тут я сам поклал голову
на подушку и заплющил очи…
На землю он больше не
вернулся.
— «Я свет миру. Сказав это, Он плюнул
на землю, сделал брение из плюновения и помазал брением глаза слепому — и сказал ему: “Пойди умойся в купальне Силоам” (что значит посланный). Он пошел и умылся и
вернулся зрячим».
Пьер
вернулся, но не к костру, к товарищам, а к отпряженной повозке, у которой никого не было. Он, поджав ноги и опустив голову, сел
на холодную
землю у колеса повозки и долго неподвижно сидел, думая. Прошло более часа. Никто не тревожил Пьера. Вдруг он захохотал своим толстым, добродушным смехом так громко, что с разных сторон с удивлением оглянулись люди
на этот странный, очевидно-одинокий смех.
На землю он больше не
вернулся. То, что, крутясь, низверглось с высоты и тяжестью раздробленных костей и мяса вдавилось в
землю, уже не было ни он, ни человек — никто. Тяготение земное, мертвый закон тяжести сдернул его с неба, сорвал и бросил оземь, но то, что упало,
вернулось маленьким комочком, разбилось, легло тихо и мертвенно-плоско, — то уже не было Юрием Михайловичем Пушкаревым.
Пьер заглянул в яму и увидел, что фабричный лежал там коленами кверху, близко к голове, одно плечо выше другого. И это плечо судорожно, равномерно опускалось и поднималось. Но уже лопатины
земли сыпались
на всё тело. Один из солдат сердито, злобно и болезненно крикнул,
на Пьера, чтоб он
вернулся. Но Пьер не понял его и стоял у столба, и никто не отгонял его.
— Нет!
На землю я больше не
вернусь.